и на дом не выдаются.
— А что это за книги-то, выяснил?
— Конечно. Вот переведённый список названий того, что он брал за последнее время. А ходит он туда уже два месяца, — и Фомин протянул Зиновию другой листок. — Это всё старинные книги по магии, алхимии, по астрологии, по Каббале и две книги по фотографии, вернее, по конструкции старых фотокамер.
— Ничего себе банщик у нас в бане.
— А он не банщик. Он сторож. Иногда ещё на подхвате помогает: убрать, разгрузить.
Как повелось, банный поход, а с ним и разговор продолжился в рюмочной, на дверях которой висело грустное объявление о скором закрытии: антиалкогольный указ уже буйствовал вовсю, по давней российской традиции ожесточая, запрещая и загоняя в подполье то, что можно было направить и регулировать. Взяв в последний раз традиционный набор и посочувствовав знакомой продавщице, друзья встали у круглого столика у окна и продолжили начатую в простынях беседу.
— Ну хорошо, Лёня. Есть такой странный человек, который любит читать книжки по магии. И что? Что в этом такого криминального? Что он вдруг заинтересовал тебя? В конце концов, где тут состав преступления?
Перед тем как ответить, Фомин долго тряс головой, сглатывал не в то горло попавшую водку и закусывал, выковыривая из-под изрядно пожелтевшего майонеза кусок крутого яйца.
— Вот за что я тебя, Зяма, люблю — вот умеешь ты вопрос правильно поставить… и, главное, вовремя, чтоб подавиться. В корень смотришь. Может, к нам пойдёшь работать? Карьеру гарантирую.
— Нет уж, Лёнечка. Спасибо, конечно, но у вас свои пациенты, а у меня свои… А иногда они у нас одни и те же, — хмыкнул Зиновий. — Так в чём же суть?
— Да нет у меня ничего, Зяма! Нету! Но понимаешь, это ещё от чтения Конан Дойля осталось: есть чутьё, чувство, что тут что-то не так. И начинаешь искать факты. Только не подгонять их под теорию — теории ещё нет, а просто собирать их.
— А что не так-то, Лёнчик? Что тебя насторожило?
— Ну вот смотри. Ты помнишь, как ты мне сам рассказывал про своих пациентов, которые свихнулись из-за того, что их кто-то сфотографировал. И после этого они решили, что этот кто-то украл их тела. Ты же сам тогда заинтересовался и мне рассказал.
— Помню, конечно. Они у меня и сейчас лежат, только в разных отделениях — один из них слишком уж буйный.
— Ну вот. К ним мы ещё потом вернёмся. Дальше. Помнишь, я тебе рассказывал про пропавшее из морга тело какого-то алкаша?
— Да помню, конечно. Ты меня тогда заинтриговал и удивил изрядно. Так чем закончилось то дело? Нашли?
— Не гони. Сходи лучше за повтором. Только яйцо не бери больше. Возьми килечку и лучше уж бутерброд с сыром этим засохшим, чем прокисший майонез.
Зиновий быстро, влезши без очереди, принёс два стакана и блюдце, и старые друзья, придвинувшись поближе друг к другу, так что почти соприкасались головами, продолжили.
— Так вот, тело так и не нашли, но я выяснил, кто был тот алкаш, — отпечатки-то пальцев успели снять до того, как тело исчезло. Ничего интересного — обычная история, но… Когда наш следак, чтобы разобраться до конца и закрыть дело, пришёл в тот подвал, где этот алкаш ночевал, его собутыльники упомянули, что за несколько дней до своего исчезновения тот притащил неизвестно где взятый большой старинный фотоаппарат. А потом и он исчез, и аппарат. И это ещё не всё! После того как он пропал, к ним дважды приходили разные личности, которые искали этого пропойцу. И это точно были не его собутыльники. Оба раза это были люди не их круга. И вот теперь этот Мазин… Провал в памяти — и снова старинные фотоаппараты! Что-то навязчивое есть в этих разрозненных историях, а? Что-то или кто-то их объединяет в одно целое. Или мне это чудится? Что скажешь, психиатр?
Никакой теории у Зиновия Ароновича не было, и он только беспомощно развёл руками. Когда они уже расходились по домам, Фомин, погружённый в свои мысли, спросил:
— Скажи, Зяма, а имя Енох тебе ничего не говорит?
— Да что-то библейское, кажется. А к чему тебе?
Фомин, по своему обыкновению, не обратил внимания на вопрос:
— А людей с таким именем ты не встречал?
— Нет. Вряд ли кто сейчас будет давать своему чаду такое имечко, больно уж необычное.
— То-то и оно. Нет по паспортному столу ни одного Еноха сейчас в Питере. До войны, правда, был один — в блокаду умер. — И, не пускаясь в дальнейшие объяснения и попрощавшись до следующей субботы, Фомин заспешил домой.
Обычно после смены — а длилась она с раннего утра и допоздна, зато неделю работал, а неделю отдыхал — Матвей шёл в уже почти остывшую парилку, потом мылся и ехал домой. Вот и в этот вечер, когда ушёл наконец последний засидевшийся посетитель, он бросил ковш воды на вяло зашипевшие камни и залез на ещё тёплый полок. Париться он не любил, а нравилось ему просто полежать в тепле и тишине, расслабиться, помечтать, подумать и подивиться тому, как причудливо складывается его судьба. Ведь до того как попасть в баню, пришлось нашему герою «отбыть повинность» — отработать три года на огромном, шумном и пыльном заводе то мастером, руководя дюжиной вечно пьяных рабочих, то инженером-технологом, выкручиваясь, как бы исправить запоротые теми же работягами гигантские детали будущих турбин. Три года — день в день и, как было сказано в уголовном кодексе той страны, «без права на досрочное освобождение». Для тех, кто не жил или был слишком юн в те удивительные времена обязательного добровольно-принудительного труда, поясняем: тогда закончившему институт работу искать было не нужно — ему её предлагали, а ещё чаще, не спрашивая согласия, отправляли трудиться туда, куда неведомому начальству было угодно: в любую точку тогда ещё огромной страны. И отказаться было непросто — могли диплома лишить, а за этим немедля грозил призыв на два, а то и годика на три в армию, в эту «школу жизни», исправно калечащую попадавшее в неё живое сырьё. Так что отработал наш герой по распределению три своих положенных года. От звонка до звонка. Да и то не просто так вырвался. Трижды подавал он начальству заявление об уходе, и дважды его рвали прямо у него на глазах. Третье он наклеил на лист тонкой отшлифованной фанерки. Начальник попытался порвать. Не смог. Шутку оценил и бумагу подписал.
Через месяц после увольнения в Матвееву дверь уже звонил участковый мент, по своим неведомым каналам прознавший о его временном безделье. Весь уныло-серый — от мышиной униформы до пыльного, стёртого, незапоминающегося лица и с такой же серой папкой-скоросшивателем в руке. Был он трезв, но излагал запинаясь, бессвязно, хотя и вполне доходчиво, благо мысль была проста: мол, ежели оно так и дальше пойдёт, то статья за тунеядство Матвею гарантирована, а уж он-то, дальше шла короткая непечатная вставка, постарается. Нельзя сказать, чтобы этот визит Матвея сильно напугал, но это был первый звонок, что устраиваться куда-то нужно.
«Поколение дворников и сторожей» ещё не было написано, но направление было задано давно. Дворником быть Матвею не хотелось, а на хорошее место сторожа попасть было не так-то просто. Все тихие места были заняты как признанными, так и неизвестными ещё гениями: музыкантами, поэтами и немногими ещё оставшимися на свободе диссидентами. Были ещё «хлебные» места сторожей, но это была уже совсем другая история. Там надо было «выносить» и делиться, а заниматься уголовщиной ему не хотелось. Матвей считал себя последователем Остапа Бендера — героя одной из немногих прочитанных им книг — и, так же как и тот, чтил (в меру сил) Уголовный кодекс. Нельзя сказать, чтобы герой наш был совсем уж невежественен. Кроме «Двенадцати стульев», прочёл он и «Трёх мушкетёров», и «Москву — Петушки», и даже «Мастера с Маргаритой» в синюшной, пахнущей вонючей химией ротапринтной копии, да и классикой попотчевали его в школе изрядно. Так и что с того? Разве
